Здравствуй, читатель!
Меня зовут Уолтер Бернтон, и это моя первая проба пера.
В старой доброй Англии в наш девятнадцатый век только и осталось место для писателей - самоучек, и я, потерпев фиаско в отцовском кузнецком деле, также решил испытать удачу на страницах книг.
Вполне возможно, что ты единственный, кто когда - либо перевернет страницы этого дешевого журнальчика, и единственный, кто унесет имя великого романиста Уолтера Бернтона с собой в никуда.
Но хватит слов, пора начать историю, ведь мой рассказ пойдет о моей жизни.
Моя мать, Элиза, была непростой женщиной. Среди частых семейных скандалов она всегда выходила победительницей. Со спартанской лаконичностью она ловила папу на словах, язвительно передразнивала его, а когда он начинал оправдываться, хлопала дверьми перед его носом, а мой отец только тяжело вздыхал.
Говоря честно, я никогда не понимал своих родителей. Они спорили обо всем - о количестве сахарных песчинок в сахарнице, о шляпах, о моде и клинках, супе и ростбифе. Один раз мама даже устроила скандал из-за невымытой чайной ложки, лежащей в раковине.
Мой отец, хоть и был кузнецом, не мог выдержать такого обращения со стороны женщины. Я часто видел, как он плакал, закрывшись руками у себя в комнате - как я потом осознал, ему нужна была нежность - ведь я ни разу не видел, чтобы моя мать сказала ему, что любит, обняла или поцеловала его.
Никто такого ни смог бы выдержать, и я чувствовал, что в моем отце зреет бомба, готовая в любой момент взорваться. Суровый распорядок Лондонских будней и постоянный недостаток клиентов только подливали масла в огонь.
И однажды, это случилось.
Мой отец пришел домой пьяный. Зайдя в кухню, он начал точить нож. Когда я спросил его, что он делает, он ответил, точнее, промямлил, что пора Элизе за все ответить. Я сразу все понял и поспешил наверх, предупредить мать. Отец ринулся за мной.
Мама поняла меня с полуслова. Мы заперлись в хозяйской спальне. Отец начал бить в дверь, выкрикивать ругательства, называть мою мать стервой и шлюхой, она его в ответ - кобелем и лжецом. Мы не открывали до самой ночи, пока отец не ушел спать.
Как мать мне рассказала, накануне она поссорилась с папой из-за сломанной дверцы шкафа, и в порыве ярости назвала его "последним слабаком, не стоящим уважения".
Мы осторожно выскользнули из комнаты, предварительно опустошив сейф и собрав вещи. Убедившись, что папа спит, мы вышли через черный ход. Мать решила уехать из города и больше никогда не возвращаться.
Мы поймали кеб и велели ехать на другой конец страны - в Плимут. Там отец никогда бы нас не нашел.
Мы ехали и ехали, переодически останавливаясь в тавернах и пабах, где мама запивала свое горе дешевым бренди, а я предпочитал алкоголю минеральную воду.
Мы достигли Девона за четыре дня. Еще через полдня - самого Плимута.
Когда кебмен предъявил нам счет в сто пятьдесят восемь фунтов, две кроны, пять шиллингов и четыре пенни, моя мама неслыханно возмутилась. Наш капитал составлял полторы тысячи фунтов, и потерять хотя бы сотню было обидно.
Но цена есть цена, и скрепя сердце матери пришлось подчиниться.
Нам предстояло провести пару дней в местной гостинице, пока мы не найдем жилье, а мать - работу.
Пока Элиза искала нам дом, я прогуливался по городу. Смею вам доложить, скучнейшее местечко, особенно этот нелепый маяк на отшибе.
Между тесных средневековых улочек, (многие из которых наверняка видели и отправление кораблей "Mayflower" и "Speedwell"в то время не изведанную американскую глушь, и Великое Поветрие, и Альфреда Великого), стояли крохотные грегорианские домики из серо-зеленого, странного оттенка кирпича. Пологие крыши угрюмо нависали над городом, словно тучи перед всесокрушающим английским ливнем, закрывая от прохожих небо и драгоценные, редкие солнечные лучи. Казалось, здесь останавилось время где-то пару веков назад, оставив в себе запах истинной Англии, запах которого так не хватало мне в Лондоне.
Но мой рассказ не о Плимуте, так что я продолжу повествовать.
Элиза нашла дом. Он находится на окраине города, неподалнку от того маяка, о котором я вам говорил, и церквушкой прямо за ним. Рассказывают, будто это домик местного священника, который уехал из города более двадцати лет назад.
Дом продавался за бесценок, он стоил около восьмисот фунтов. Мы не могли упустить такую возможность и купили его, даже не осмотрев. А зря. Правда зря...
Первые несколько дней прошли спокойно. Мать устроилась работать в бакалейную лавку в центре города, я же решил оставаться дома, и попутно научиться готовить. Мать хввлила меня, но лично я не мог вынести вкус своих омлетов и тарталеток.
Дни шли, скучные и однотонные, как будто бог разделил вселенную на оттенки серого, меняющиеся каждый день.
И вот однажды, это случилось.
Я, как обычно, сидел и читал кулинарную книгу в кабинете, когда мать позвала меня в гостиную. Она попросила меня присесть на диван, и сказала, что ей нужно мне что - то показать. Я приготовился к худшему, но она всего лишь попросила меня убрать ковер, устилающий всю комнату
.
Мне потребовалось на это пять минут, и когда я закончил, я увидел их.
Их. Под ковром, на полу, на кафеле зияли лица людей, с закрытыми глазами, женщины, мужчины, дети. Они были как будто впечатаны в кафель, выгравированы на нем, бесчисленное количество их, все разные, где - то из одной головы росла другая, а то и третья. Их смутные очертания, словно работа импрессиониста, пугали своей правдоподобностью. Я подумал, что сплю.
Оказывается, мама убиралась в новом доме, и решила выбить ковер. Подняв его и увидев, то что я увидел, ей сделалось дурно, и она позвала меня.
Я сказал ей, что если ее это так пугает, то завтра я вызову кафельщика и он заменит пол.
Мы отправились спать. Назавтра кафельщик пришел и сделал работу. Я проверил кафель вечером - лица все еще там. Но ведь это невозможно!
Я навел справки. Оказывается, на месте домика было кладбище - домик - то рядом с церковью.
Когда я пришел домой, мамы нигде не было. Когда я наконец зашель в гостиную, я увидел мать, сидящую в углу, всю бледную и с флакончиком нюхательной соли.
Она только, всхлипывая и трясясь от испуга, показала пальцем на стену.
Я посмотрел туда.
На стене, вместо картины, лежащей на полу, было лицо. Лицо какой - то старухи, она была в платке, с открытым ртом и редкими, тонкими и длинными зубами. Она как будто улыбалась и насмехалась над нами. Внезапно на рисунке рот закрылся.
Мать, уже рыдая от страха и непонимания, забилась еще дальше в угол.
Я решил идти спать и разобраться со всем завтра.
Во сне ко мне приходили какие - то люди. Они шептали мне что-то про священника, раньше живущего здесь, рассказывали свои истории. В многих я узнавал людей с рисунка. Ко мне подходил какой - то мальчик в лохмотьях. Рассказал, что он жил в этом доме пятьсот лет назад, и умер от чумы, даже бубоны показывал. Мне сделалось дурно и я проснулся.
Первое, что я заметил рано утром, было лицо мальчика на потолке, прямо над моей кроватью Оно было искажено в предсмертной агонии, губы плотно сжаты, глаза открыты, как два черных; бездонных озера. Я в оцепенении недоумевал. Стряхнув с себя ужас, я спустился вниз.
Мама сидела на софе. На работу она сегодня не пошла. Бесмыссленно устремив свой взор куда - то вдаль, она сухо поздоровалась со мной.
Я сел рядом, и обнял ее за плечи.
"Уолтер... Уолтер, что происходит? Где мы? Что это?"
"Что?"
И тут мне стало по - настоящему страшно.
Они были везде. Они смотрели на меня отовсюду, с картин, и зеркал. Даже мамина любимая реплика Моны Лизы была насквозь как щелочью проедена, а вместо таинственной улыбки на нас взирала зловещая ухмылка какого - то мужчины. Они были на шкафах, и на столе кудрявое лицо с пустыми глазами впивалось в нас. Они были на полу; на потолке, весь дом был покрыт ими. Казалось даже, что трава на газоне была в лицах.
Я упал в обморок.
Проснулся с сильным жаром, и лица висят(Дальше почерк становится неразборчивым).
Здравствуйте, меня зовут Эльза. Несколько дней после смерти сына я нашла этот журнал у него под кроватью.
Я прочитала его от корки до корки, и, смею вас заверить, каждое слово в нем - чистейшая, искреннейшая правда. Я не знаю, почему здесь пишу, мне просто кажется это правильным.
Есть одно обстоятельство, которое я хочу упомянуть. Моего сына похоронили на церковном кладбище, пусть земля ему будет пухом.
Все бы ничего, но под его кроватью начало проявляться лицо. Лицо моего милого Уолтера...
|
